Неточные совпадения
Газеты большевиков раздражали его еще более сильно, раздражали и враждебно тревожили. В этих газетах он чувствовал явное намерение поссорить его с самим собою, ‹убедить его в безвыходности положения страны,› неправильности всех его оценок, всех навыков мысли. Они действовали иронией, насмешкой, возмущали грубостью языка, прямолинейностью мысли. Их материал освещался
социальной философией, и это была «система фраз», которую он не в
силах был оспорить.
«В сущности, есть много оснований думать, что именно эти люди — основной материал истории, сырье, из которого вырабатывается все остальное человеческое, культурное. Они и — крестьянство. Это — демократия, подлинный демос — замечательно живучая, неистощимая
сила. Переживает все
социальные и стихийные катастрофы и покорно, неутомимо ткет паутину жизни. Социалисты недооценивают значение демократии».
«Родится человек, долго чему-то учится, испытывает множество различных неприятностей, решает
социальные вопросы, потому что действительность враждебна ему, тратит
силы на поиски душевной близости с женщиной, — наиболее бесплодная трата
сил. В сорок лет человек становится одиноким…»
— А наш общий знакомый Поярков находит, что богатенькие юноши марксуют по
силе интуитивной классовой предусмотрительности, чувствуя, что как ни вертись, а
социальная катастрофа — неизбежна. Однако инстинкт самосохранения понуждает вертеться.
— Рабочему классу философский идеализм — враждебен; признать бытие каких-то тайных и непознаваемых
сил вне себя, вне своей энергии рабочий не может и не должен. Для него достаточно
социального идеализма, да и сей последний принимается не без оговорок.
Что искусство, что самая слава перед этими сладкими бурями! Что все эти дымно-горькие, удушливые газы политических и
социальных бурь, где бродят одни идеи, за которыми жадно гонится молодая толпа, укладывая туда
силы, без огня, без трепета нерв? Это головные страсти — игра холодных самолюбий, идеи без красоты, без палящих наслаждений, без мук… часто не свои, а вычитанные, скопированные!
Подлинной реальностью, подлинной жизнью является борьба человека,
социального человека, со стихийными
силами природы и общества, т. е. экономика.
Поразительно, что марксизм, который так выдвигал моменты производственные, рост производительных
сил в
социальной жизни и им давал перевес над моментами распределительными, был совершенно лишен космического мироощущения и явил собой крайний образец социологического утопизма, замыкающего человека в ограниченной и поверхностной общественности.
Поэтому невозможен уже
социальный утопизм, всегда основанный на упрощенном мышлении об общественной жизни, на рационализации ее, не желающий знать иррациональных космических
сил.
Социальная утопия всегда заключает в себе ложь, и вместе с тем человек в своей исторической судьбе не может обойтись без
социальных утопий, они являются движущей
силой.
Он признал их порождением
социальной неорганизованности, зависимости человека от стихийных
сил природы и общества.
Социальный утопизм всегда коренится в этой изоляции общественности от космической жизни и от тех космических
сил, которые иррациональны в отношении к общественному разуму.
Слишком забывают, что
социальная жизнь людей связана с космической жизнью и что не может быть достигнуто совершенного общества без отношения к жизни космической и действия космических
сил.
Весь положительный пафос Маркса был связан с его верой в то, что человек,
социальный человек, овладеет миром, миром необходимости, организует новое общество, прекратит образовавшуюся анархию во имя блага людей, во имя их возрастающей
силы.
Вся Европа пришла теперь к необходимости деспотизма, чтоб как-нибудь удержать современный государственный быт против напора
социальных идей, стремящихся водворить новый чин, к которому Запад, боясь и упираясь, все-таки несется с неведомой
силой.
Я больше всего любил философию, но не отдался исключительно философии; я не любил «жизни» и много
сил отдал «жизни», больше других философов; я не любил
социальной стороны жизни и всегда в нее вмешивался; я имел аскетические вкусы и не шел аскетическим путем; был исключительно жалостлив и мало делал, чтобы ее реализовать.
Много
сил я потратил на конфликт с окружающей
социальной средой.
Но беда была в том, что люди ренессанса, в пылу борьбы, из естественной реакции против устаревшего миросозерцания, часто недостаточно оценивали ту
социальную правду, которая была в левой интеллигенции и которая оставалась в
силе.
«Одна лишь
социальная революция, — говорит он, — будет обладать
силой закрыть в одно и то же время и все кабаки и все церкви».
Они находили эти
силы в немецкой философской мысли и французской
социальной мысли.
Нельзя ответственность за страдание и зло возлагать на других, на внешние
силы, на власть, на
социальные неравенства, на те или иные классы: ответственны мы сами, как свободные сыны; наша греховность и наше творческое бессилие порождают дурную власть и
социальные несправедливости, и ничто не улучшается от одной внешней перемены власти и условий жизни.
Проявления этой дикости нередко возмущали Райнера, но зато они никогда не приводили его в отчаяние, как английские мокассары, рассуждения немцев о национальном превосходстве или французских буржуа о слабости существующих полицейских законов. Словом, эти натуры более отвечали пламенным симпатиям энтузиаста, и, как мы увидим, он долго всеми неправдами старался отыскивать в их широком размахе
силу для водворения в жизни тем или иным путем новых
социальных положений.
Вооружаясь всё более и более, она парализует источники
социального и индивидуального благосостояния и легко может быть уподоблена человеку, который для того, чтобы запастись оружием, приговаривает себя к анемии, утрачивая вместе с тем и самые
силы свои для пользования тем оружием, которое он запасает и под бременем которого он, наконец, падает».
Бегство от мира, отречение от действительности обыкновенно прикрывается желанием «личного совершенствования»; но все на земле совершенствуется работой, соприкосновением с тою или иною
силой. В существе своем это «личное совершенствование» знаменует оторванность от мира, вызывается в личности ощущением ее
социального бессилия, наиболее острым в годы реакции. Так, у нас в России эпидемия «совершенствования» была очень сильна в глухую пору 80-х годов и возродилась после 1905 года.
Вот непримиримое противоречие Запада и Востока. Именно это, рожденное отчаянием, своеобразие восточной мысли и является одной из основных причин политического и
социального застоя азиатских государств. Именно этой подавленностью личности, запутанностью ее, ее недоверием к
силе разума, воли и объясняется мрачный хаос политической и экономической жизни Востока. На протяжении тысячелетий человек Востока был и все еще остается в массе своей «человеком не от мира сего».
В 50-х годах XIX столетия бабиды были перерезаны, замучены, вожди их истреблены, и практическое влияние
силы западноевропейских идей на
социальный быт Востока снова стало ничтожно, незаметно вплоть до начала XX века. Проповедь научного мышления в Турции, Персии, Китае, — не говоря о Монголии, — до сих пор не дает осязательных результатов, являясь как бы лучеиспусканием в пустоту.
— Мое «но», говорю вам, — сомнение в самом себе, в своих
силах. Чем могу я быть полезен? чтó могу сделать для дела?
Социальное положение мое слишком еще маленькое, средства тоже не Бог весть какие; подготовки к делу ни малейшей! Вы назвали меня солистом, но вот именно солиста-то в себе я и не чувствую, а быть трутнем, как подумаю хорошенько, уж нет ровно никакой охоты.
— Как знать-с, может, что и новое в голову придет, — возразил Ардальон, — мысль требует обмена. Теперича я вот как полагаю: времена-с, батюшка мой, такие, что все честные деятели должны сплотиться воедино, — тогда мы точно будем настоящею
силою. Каждый на это дело обязан положить свою лепту… Тут рядом идут принципы экономические,
социальный и политические — знакомы вы с социалистами?
Против такого индивидуализма прав даже элементарный научный социологизм, который умеет осязать общественное тело, с разных сторон и разными методами познавая
силу социального сцепления и наследственности, постигая характер
социального детерминизма в его статике и динамике.
Общественному устройству прямо приписывалась теократическая основа, и за ним стояла
сила религиозной традиции и
социального консерватизма.
Разрешимы ли окончательно обе задачи: победима ли бедность «развитием производительных
сил» и разрешим ли
социальный вопрос общественной реформой, как веруют социалисты?
В добывании
силы жизни, в выведении человека на тот путь живой жизни, которым идет в природе все живущее, — в этом прежде всего «метафизический и религиозный смысл» также и
социального освобождения человечества.
Детерминизм гипостазируют и представляют себе
силой, деспотически управляющей
социальной жизнью.
Активное отношение к концу истории предполагает более или менее длительный период изменения структуры сознания, духовную и
социальную революцию ещё в историческом времени, которая не может совершиться одними человеческими
силами, но не может совершиться и без человеческих
сил, пассивным ожиданием.
При известном духовном состоянии общества, т. е. при господстве известной иерархии ценностей, и при известном
социальном строе война неизбежна и отвлеченный пацифизм не может иметь никакой
силы.
Социальный иерархизм представлялся организмом лишь в
силу игры в аналогию, в действительности он организовывался так же, как и общество, которое считается механическим.
Социальный иерархизм много раз и во многих формах освящался, признавался священным, но реально в нем ничего священного не было, и он возникал из совсем не священной борьбы
сил и интересов.
Св. Людовик — явление редкое в истории, редки и люди власти, отдавшие свою
силу социальным реформам во имя человека, а не возрастанию самой власти, могущества государства и нации.
Свободный не может терпеть
социального рабства, но он в духе остается свободным и в том случае, если не в
силах победить внешнего,
социального рабства.
Свобода духа есть ценность верховная, но она не обладает верховной
силой в мире
социальной обыденности.
Но в мире
социальной обыденности, в мире греховном ценность низшая приобретает наибольшую
силу, ценность же высшая наименьшую.
В
социальной обыденности нашего греховного мира государство, его
сила и слава, может оказываться сверхличной ценностью, вдохновляющей личность на подвиги.
Техника может стать могучей
силой разрешения
социального вопроса как вопроса о преодолении голода, нужды и болезни.
Социальный индивидуализм в такой же мере видит в личности, наделенной экономической свободой и неограниченным правом собственности, орудие общества, общественной
силы и общественного процветания, как и
социальный коммунизм, который имеет преимущество искреннего отрицания личности во имя
социального коллектива.
Лжи, которой полна
социальная обыденность и которой она требует как добра, нужно противопоставлять не высокие цели, остающиеся отвлеченными (часто и сама
социальная обыденность любит прикрываться высокими целями), а высокий дух, творческую духовную
силу.
Идеологи же социализма стремятся к освобождению от труда, понимая под этим освобождение от тяжести и длительности труда, или к принудительной организации труда для достижения максимальной
силы и мощи
социального коллектива.
И магия была
силой в высшей степени
социальной.
Этика принуждена дать двойной ответ на вопрошание о войне: должно стремиться всеми
силами к предупреждению войны, к укреплению нравственного сознания, неблагоприятного для войн и осуждающего их, к созданию
социальных условий, не вызывающих необходимости войн, но, когда война началась и ее уже нельзя остановить, личность не может сбрасывать с себя ее бремя, выйти из общей ответственности, из круговой поруки, она должна принять на себя вину войны во имя высших целей, но изживать ее трагически, как ужас и рок.
Социальная этика строит оптимистическое учение о
силе нравственного закона, оптимистическое учение о свободе воли, оптимистическое учение о наказании и каре злых, которой будто бы подтверждается царящая в мире справедливость.
Но когда
сила человека опирается на
социальные орудия, она перестает быть биологически наследственной.